RU
EN

01 ноября 2010

Бархатная революция

В свои 28 он успел жениться и родить ребенка, поставить пять оперных спектаклей в Мариинском театре, скандальную «Летучую мышь» в Большом, драматические спектакли, цирковое представление, стать режиссером комедийного шоу на Первом, снять полнометражный художественный фильм, засветиться во всех мыслимых телепередачах и, наконец, просто прославиться. Что за дикая энергия движет этим парнем, как он смог совмещать столь несовместимые вещи и надолго ли вся эта катавасия? «Медведь» встретился с Васей Бархатовым, чтобы разобраться.

ГЕНИИ
Василий, а что вы испытваете, когда вам в лицо говорят "великий режиссер, выдающийся постановщик", щаки не надуваются?
— Ну что вы, не смешите меня. Мне такое еще никто не говорил.
Дуня Смирнова в «Школе злословия».
— Да? Она, наверное, шутила, она может это. Кстати, этим двум людям, Дуне и Татьяне Толстой, я очень верю.
А вы сами как себя оцениваете?
— Ну, конечно, если бы не было какой-то внутренней уверенности в себе, то и не было бы ни одного спектакля. Если не будет уверенности в себе, то лучше из дома не выходить, потому что а вдруг я дам деньги в метро в кассе, а меня на хрен пошлют из окошка? А потом я зайду в вагон, а меня толкнут и не будут уважать. Если задумываться об этом, то я никогда не нашел бы в себе силы выйти на сто человек труппы Большого театра или Мариинского, которые взрослее меня в два раза и опытнее. Я знаю, чего я стою, у меня есть определенные планы, я знаю, где у меня что-то не получается, где получается, и очевидно, что я не полный дурак и бездарь, но так же очевидно, что я не гений. Я не сделал пока ничего такого, чтобы мое имя осталось в истории. Это абсолютно точно. Это где-то местами очень около, но только около, еще на там.
А вам лично приходилось общаться с гениями?

— Да. Только я не хочу называть их имен — зачем портить жизнь хорошим людям? Сейчас произнесу какие-то имена, а те, кто считал себя гением, скажут: он не назвал меня — как так? А ведь должен был назвать в первую очередь! Гении существуют и живут среди нас.
А чем гений отличается от талантливого человека?
— Ну чем Фредди Меркьюри отличается от Майкла Джексона? Чем профессионал отличается от гения? Чем влюбленность
отличается от любви? Это все чувствуется на каком-то нетеоретическом уровне. Слова «гениально» и «гений» так же, мне
кажется, не стоит произносить всуе, как слово «Бог». Потому что когда отовсюду кричат: это гениально! гений! — думаешь: как-то много гениев стало, пора уже, наверное, отстреливать, как популяцию бешеных волков в Сибири.
Вы приходите в театр, а там каждый второй гений, как вы с ними работаете?
— Я был бы счастлив, если бы так было, потому что я с удовольствием работал бы с гениями — это очень сильно упрощает дело.Но, я думаю, что для этого нужна какая-то генетическая революция. Надо скрестить Катрин Денев и Перельмана, чтобы получить гения — не знаю, но что-то надо делать срочно.

ДЕТСТВО ВУНДЕРКИНДА

Вас все кому не лень называют вундеркиндом...

— Да, у меня скоро ноги отнимутся, я буду весь седой...

Я про другое. Лермонтова в двадцать шесть уже убили, а у вас есть еще шанс остаться в истории. В школе вы тоже были каким-то выдающимся ребенком?

— Нет, я не отличался какими-то специфическими навыками и одаренностью.Я писал какие-то сочинения, литературные конкурсы всероссийские выигрывал под давлением отца, потому что он писатель и хотел, чтобы я как-то родным языком владел. Он правильно делал, во всяком случае потому, что я как-то могу хоть два слова связать на бумаге и в разговоре, но больше ничего выдающегося, никаких заслуг. Мне все дается только если я этим занимаюсь усердно, а если я потом бросаю, то память быстро высвобождается на запоминание другого материала. Я специально занимался математикой с педагогом каждое утро, чтобы поступать в авиационно-технологический институт, но потом перестал это делать и теперь с трудом вспомню таблицу умножения, чтобы расплатиться в магазине. Или, например, я играл на балалайке в музыкальной школе, а сейчас не возьму даже трех аккордов. Нет, ничего сверхъестественного во мне не было и никто никогда не говорил: какой гениальный мальчик! Я был маленький, пухленький, белобрысенький, и это было мило. Но пухлым я был недолго.
Я представляю эту картину. Заходят к вам приятели: «Вась, пошли из рогаток постреляем или морду соседским начистим», а вы им: «Извините, ребята, у меня балалайка».

— Нет, балалайка моментально забрасывалась, я уличный вообще-то ребенок. Я жевал гудрон, прыгал по гаражам и крышам. Я как сейчас помню, что мы прыгали с крыши на крышу двенадцатиэтажных зданий, у меня аж дух захватывает: я не понимаю, как мы это делали вообще и где мозг находился? Ходили бить детей с соседнего двора, потом дети с соседнего двора с удовольствием приходили бить нас, выбивали зубы, ломали носы.

Вам тоже ломали или вы быстро бегали?

— Мне ломали нос, но все эти удивительные приключения появились в моей жизни вместе с Сережей Шнуровым. У него есть потрясающее чутье на обзорные экскурсии по городу Петербургу, которые, если повезет, могут закончиться чем-нибудь интересным.

А мне казалось, что Сергея Шнурова как раз такая публика должна любить, если, конечно, он не откажется с ними выпить.

— Ну сломать нос могут и в Большом театре при желании, если так вечер сложится.

Неудивительно, что вас, такого воспитанного, интеллигентного мальчика из хорошей семьи журналистов, причем элиты журналистов — они ведь у вас книжные обозреватели и военные корреспонденты, — с детства тянуло к плохим мальчикам и неформалам типа Шнурова.

— Спасибо, что родители постарались уберечь меня от всего, и хорошо, что не уберегли. На самом деле, я очень часто об этом думаю, несмотря на то что дочери всего полгода, ведь невозможно ничего привить воспитанием. Понятно, что надо воспитывать, но жизнь — это все равно естественный отбор. До пятого класса я учился в страшной школе, во дворе которой всегда были сигареты, наркотики и мордобой, но всего этого, кроме последнего, мне удалось избежать. Я дважды убегал из дома.
Далеко?

— Один раз где-то под Москвой меня поймали, а в другой раз я украл деньги у родителей (мне стыдно так потом было) и сбежал в луна-парк кататься на каруселях до потери пульса. В лунапарке я быстро обрел новых знакомых, которые с удовольствием тратили мои деньги. Когда у тебя есть деньги, друзей найти несложно — это я познал в двенадцать лет на каруселях в луна-парке. И вечером, когда стемнело, меня охватил ужас, я позвонил домой и придумал какую-то неубедительную историю о том, что меня украли. Там еще такой был кипеш, потому что, когда я готовился к побегу, я в тетрадке рисовал комиксы, как лучше сбежать или инсценировать, как я утоп летом в реке. Я все детали подробно прорисовывал, и милиция с родителями все это нашли.
Это была самая первая, не известная широкой публике постановка Василия Бархатова.
— Да, все, что с тобой происходит, оно либо приводит, либо не приводит к чему-то. Ведь, бывает, люди вкладывают все в образование и воспитание своих детей, а вырастают все равно какие-то бессмысленные существа. Человеческий ген самый слабый, вот животный — да. Превратить себя в растение гораздо проще, чем стать личностью. Это же естественно: когда ты рождаешься где-то в глубинке или полном дерьме, ты стремишься к свету, чтобы комуто и себе что-то доказать, если у тебя есть желание, то ты идешь только вперед, ты уже застрахован от шага назад, потому что ты на дне, ниже некуда падать. А когда ты наверху по праву рождения...но это не совсем про меня. Или добился уже чего-то — это то, чего я на самом деле боюсь, потому что чем больше у тебя есть, чем больше к тебе внимания, тем больше хочется вести себя как-то более пофигистично и расслабленно, а тебе ровным счетом надо наоборот — ежедневно доказывать, что на тебя не зря рассчитывают. При поступлении провинциальные ребята гораздо сильнее москвичей, потому что у москвичей есть эта врожденная расслабленность — «я в Москве». Неважно, какое тут положение, но я в Москве, а он из Урюпинска, поэтому пусть он ножками шевелит, а я поправу рождения какой-то другой. Скатиться сверху легко. Я не был избалованным ребенком, и хорошо, мне кажется. Надо понимать и разделять, какие вещи тебе необходимы в жизни, а какие безделушки. Видимо, от этого у меня была недокатанность на каруселях, и поэтому я убежал в этот луна-парк, потому что хотелось не только в день рождения или в большой государственный праздник, а тогда, когда этого хочется очень — покататься на каруселях и обожраться мороженого, позволить себе свободу.
А помните свою первую пьянку?

— О да! У меня был отличный момент, когда я первый раз попробовал водку, лет в четырнадцать, наверное. Я переусердствовал, потому что не пьянел довольно долго, а потом раз — и все. Я дошел до нашего дома в деревне, родители уже спали, лег на кровать и увидел вертолетики, которые прекрасно все знают из юности. Я понял, что надо выбираться наружу, встал, и дальше был предательский аритмичный топот голых пяток по деревянным доскам: тук-тук...тук-тук-тук-тук-тук... тук. Выходит мама, я падаю ей на руки, но инстинкт самосохранения работает до последнего, уже падая, говорю: «Мама, я объелся неспелых яблок». После чего я действительно схватил очень серьезное отравление, видел белый свет, и в деревенских условиях меня мама с папой как-то откача-
ли. В общем, было здорово всем. С тех пор я пью водку. Мне понравилось.

Когда выпиваете со Шнуровым, кто первый под стол валится? Или обычно вы пьете чай и обсуждаете последние мировые премьеры оперы и балета?

— Как-то мы пока еще не устраивали чемпионата и не пили в присутствии секундантов. Чаще бывает второе — чай и внятный разговор. Хорошая пьянка — это же целое событие, к нему надо готовиться морально. Должны быть близкие люди, какое-то происшествие, иначе на следующий день будет невыносимо плохо морально и физически и стыдно за бесцельно выпитую водку.
В двенадцать лет, как вы сказали, вы поняли: когда у тебя есть деньги, друзей найти несложно. А сейчас, когда у вас есть слава, друзей, поди, тоже навалом?

— Нет, друзья у меня те же, что и были. Появляются, конечно, новые, но это никак не связано с моей славой. Я давно понял, что никто никому не интересен просто так. Если ты талантливый режиссер, то от тебя хотят чего-нибудь такого и будут дружить, чтобы ты что-нибудь для них сделал. Люди больше заинтересованы в определенном проекте, а не в дружбе. Я не особо по этому поводу переживаю.

ОПЕРА

У директоров столичных и провинциальных театров, где вы ставили свои спектакли, есть какая-то ревность по отношению к вам?

— Я не знаю. Наверное, если кто-то и имеет право на то, чтобы ревновать или по крайней мере рассчитывать на привилегии, это, конечно, Мариинский театр и Валерий Абисалович Гергиев. Еслибы его не было, то не было бы меня такого, какой я есть. Потому что и первый спектакль «Москва. Черемушки» на музыку Шостаковича, когда я совершенно заикался и блеял и не мог толком объяснить, что я хочу поставить, он позволил мне сделать, и после того, как мы показали его в Петербурге и в Лондоне, когда целый год ровно ничего не происходило и никто не бросился ко мне с объятиями: «Давай, Василий, ставь у нас скорее! Скорее!», тот же самый Валерий Абисалович пригласил делать второй спектакль. Это была «Енуфа» — такое полноценное серьезное произведение.

И даже позволил вам пригласить в спектакль Мариинского театра Сергея Шнурова, которому бывший мэр Лужков запретил выступать в Москве.

— Да, я пригласил Шнурова, потому что был такой Бенвенуто Челлини — человек Возрождения, который писал стихи, делал великолепные скульптуры и приэтом мог на потребу публики или папе римскому сделать какую-нибудь шкатулочку поп-арт или в сердцах зарезать шпагой какого-нибудь обидчика, которому не понравились его стихи. Был эпизод, когда Челлини услышал, как два студента в каком-то городе хаяли его стихи, он подошел к ним и сказал: «Если будете продолжать, то один пусть останется, а второй бежит за доктором, а лучше за священником, потому что доктор уже не понадобится». Так он себя вел, и ему был долгое время запрещен въезд в Рим, как группе «Ленинград» было запрещено выступать в Москве. То есть там было очень много параллелей. К тому же Сережа очень органичный на сцене человек, он не раз снимался в кино и у Дыховичного, и у Соловьева, и у многих других.

Да, публика была разочарована: за два часа спектакля Шнуров ни разу не произнес так любимое в народе слово из трех букв. Ружье не выстрелило.

— Ну, конечно, мало кто из людей знает, что Сережа Шнуров — это человек, который прочитал книжек больше, чем половина работников Министерства культуры, может их цитировать и применять.

Вас обижает критика? Или вы на нее не реагируете?

— Есть пять-шесть критиков, мнению которых можно доверять. Есть «Евгений Онегин» Черникова в Большом театре, который был поруган практически всеми в Москве, но вот уже два или три года с огромным успехом он открывает сезон Национальной оперы в Париже, получает призы европейской критики, его принимают в консервативном «Ла Скала», в Мадриде, везде — от Китая до Парижской национальной оперы. И всё — все сразу притихли. Очень часто критики не ходят на спектакли, о которых пишут. Это высшее мастерство. Я помню, что когда первый раз с этим столкнулся, мне было довольно обидно. Когда я поставил «Енуфу» в Мариинском театре — важный для меня спектакль и мною до сих пор очень любимый, — мы повезли его на «Золотую маску», и вдруг в каком-то журнале выходит статья такого какого-то комичного человека, который пишет: «Также привезут спектакль „Енуфа“ Мариинского театра, который за две минуты до премьеры наскоро развел по сцене маэстро Гергиев, прикрывая бездарность и нерадивость молодого режиссера Бархатова». Можно написать «плохой спектакль», но написать такое! Я ж два месяца с ними репетировал, объяснял каждую деталь, и вдруг он пишет: за две минуты развел Гергиев. Один общий знакомый начал искать этого журналиста. Поговорил, и выяснилось, что спектакль он не видел, а какая-то «уборщица» из Мариинского театра что-то ему рассказала. Вот так я познакомился с театральной критикой. Они обожают меня с кем-то сравнивать, но все время путаются.
И с кем вас сравнивают?

— Ну самое лестное определение, что я такой же подонок, как все немецкие режиссеры — циничный, отрешенный и абсолютно бессмысленный, в евроупаковке. Это очень лестно.

После таких лестных отзывов, и особенно после того, как наша пресса с упоением написала о провале вашей «Летучей мыши» в Большом, у вас были проблемы с руководством театра? Они прислушались к мнению критики?

— Самое большое открытие — это директор театра Анатолий Геннадиевич Иксанов, который совершенно стоически все это перенес и даже умудрялся меня подбадривать в этой ситуации. Не сдал никаких позиций: спектакль «Летучая мышь» продолжал идти. Единственным недочетом на премьере «Летучей мыши», с которым я мог бы согласиться, была плохая акустика, но после того, как мы передвинули декорации и некоторые мизансцены, проблема со звуком была решена. Летом на нашем спектакле народу было битком, но критики об этом почему-то молчали. Когда я учился в институте, я свято верил, что можно делать искусство, которое нравится всем, но теперь я понимаю, что это не так. У нас проваливаются замечательные европейские спектакли, которые на мировой сцене идут с большим успехом. Сейчас я пишу инсценировку к «Дориану Грею», которую буду ставить в драматическом театре в Питере, и у Оскара Уайльда есть прекрасный по этому поводу афоризмчто пьеса была замечательная, а вот публика в этот вечер с грохотом провалилась. У нас выпускают и привозят из-за рубежа действительно очень хорошие спектакли, а публика с треском проваливается. Я говорю это не на примере
своих работ, а на примере других вещей.

За границей вас лучше понимают?

— Я очень хочу ставить за границей. Это моя самая большая мечта, и я только пробираюсь в эту сторону. Сейчас преодолеваются границы в сторону Балтии и Риги, Вильнюса. Где-то есть уже конкретные планы, как, например, «Евгений Онегин» в Национальной опере Вильнюса. Надеюсь, что сезона через два я выберусь в сторону Германии — это единственный способ проверить, действительно ли я оперный режиссер, там мне это быстро объяснят.

Есть ли сейчас такое театральное единство, когда после репетиции актеры и режиссеры идут в ресторан или к кому-то домой и обсуждают новый спектакль? Или, как только спектакль закончился, все разбегаются по своим углам?

— Вот когда ставится Вагнер в европейском театре, всегда приглашается вагнеровед, который рассказывает, почему опера «Тристан и Изольда» так написана, в каких обстоятельствах и для чего. Когда я ставил в Мариинском «Братьев Карамазовых», то пригласил нашего известного достоевоведа Игоря Волгина, который прочел лекцию начиная от петрашевцев и заканчивая периодом, когда писался этот роман. Мне кажется, это важно знать, но многие артисты почему-то разбежались. И тогда ты понимаешь, с кем бы ты хотел работать дальше.

Мне кажется, артисты сами долго работают над своим образом, читают, изучают эпоху, разве не так?

— Это в идеале. А зачастую в оперном театре так: партию выучил, скажи, куда пройти, куда сесть, в какую сторону петь — все, репетиция закончена. Без подключения, не вникая в суть. Просто выйти, отбарабанить и уйти — такое бывает, но мне в меньшей степени приходилось с этим сталкиваться, потому что люди уже знают: я так просто не отстану, у меня будет свое въедливое отношение ко всему.
Это проблема старой оперной школы, что в советское время должны были петь именно так?

— Нет, это проблема отсутствия старой школы. Нет никакой школы. Это миф. Есть школа в драматическом искусстве — там ничего не пропадало. Молодые ребята, которые из последнего выпуска Романа Ефимовича Козака, с которыми я делал «Разбойников» Шиллера у него в театре, всю душу из тебя вынут, пока ты не расскажешь всю жизнь их героя за сто лет до произошедших событий в пьесе. Это здорово. Есть такие люди и в опере: тенор Галузин, с которым я работал в «Отелло», Лариса Гоголевская, которая играет Костельничку в «Енуфе», еще несколько, но их мало. Зато с этими людьми вдвойне интереснее работать.

КИНОКОМЕДИЯ

Василий, вы давно уже рассказывали, что мечтаете снять кино. Наконец продюсеры вас услышали, и вы неожиданно для всех сняли комедию. Почему?

— На самом деле, этот такой жанр, который позволяет легко, по-человечески разговаривать о многих вещах. Есть комедия «Голый пистолет», а есть «Самый главный босс» Ларса фон Триера. И то и другое называется комедией, но разница очевидна. То, что снимали мы, ближе к иронии. Мы снимали на двух действующих атомных станциях. Есть такая фишка, что это первое в истории человечества кино, которое снималось на действующих атомных станциях. То есть мы вокруг реактора шастали с кинокамерами.

Вы сняли кино про мутантов?

— Я хотел рассказать историю современных людей, ведь, несмотря на то что был Чернобыль, люди-то работают, и всему миру понятно, что это энергия будущего, потому что ТЭЦ гораздо больше загрязняют окружающую среду, чем атомные электростанции. Чернобыль — это памятник советскому партийному идиотизму и человеческому, когда люди решили выслужиться и отключили систему безопасности и пытались нагреть эту историю до каких-то невероятных температур, какие-то рекорды поставить, а в результате поставили на уши весь мир. Чернобыль — это не локальная проблема. Мне под Питером люди с атомной станции рассказывали, что после аварии в Москве и Петербурге выпадал дождь, что они приходили и считали распады. Вот они приходили с работы домой после Чернобыля в Питере, и число распадов на подошве кроссовок превышало в разы допустимую норму. Все так жили, все в этом выросли, и мне хотелось рассказать историю сегодняшних людей: они живут в атомной промышленности, а вокруг Парижа — города любви и романтики — находятся пять атомных реакторов, и никто об этом не знает. Фактически, как Москва окружена МКАД, так Париж окружен атомными реакторами, которые находятся посреди этих виноградников, вино из которых мы пьем. И ничего дурного в этом нет.

Есть фильм, который перевернул жизнь или после которого вы решили сами снять кино?

— Когда я смотрю хороший фильм или хороший спектакль, мне хочется все бросить, потому что у меня создается впечатление, что я всех обманываю, что я аферист. Есть какие-то спектакли, которые вроде бы ничего, но когда я смотрю действительно мощный, собранный, с глубоким содержанием спектакль, мне кажется, что я выдаю себя не за того, кто я есть, что мне надо сидеть где-нибудь на вахте студенческого общежития или на кассе метрополитена и не выпендриваться и не лезть в то, для чего я не создан. Не знаю. Хороший фильм заставляет меня задуматься, способен ли я сделать что-то подобное.

И что это за произведения такие, которые вас так травмируют?

— Таких фильмов очень много и в разных совершенно стилистиках. Начиная от фильмов прошлых лет Михалкова до Альмодовара. Я понимаю, что это такой естественный язык, они творят такие невероятные вещи, а я, мне кажется, все делаю слишком искусственно.Мне нравятся режиссеры, которые нравятся всем: Джармуш, Терри Гиллиам, Аки Каурисмяки, Спилберг.

МОСКВА–ПИТЕР

А вы сейчас в Москве или Питере живете?

— Вообще в Питере, но я не знаю точно. Жена с ребенком сейчас в Петербурге, потом мы вместе будем в Риге. А я все время между. Там у нас своя квартира, а здесь мы у мамы. Когда приезжаю надолго, периодически снимаю жилье в центре, чтобы было удобно. Питерцев, которые приезжают в Москву, часто шокируют столичные пробки, неуважение водителей, дороговизна и выпендреж столицы.
А у вас какие ощущения от Питера?

— Вялотекущий, не всегда понятный город не самых широких возможностей для самореализации. Понятно, что в Москве, где больше театров, коммерческих организаций, выставок, фондов, больше шансов найти себя и прорваться. Почему я в Питере так долго: для меня Мариинский театр — градообразующее предприятие, я туда ходил, как на работу. Потому что я не успевал заканчивать один спектакль, как мы задумывали с Гергиевым другой, и я его готовил, потом начинал репетировать. Так что тусовался там три года. Даже успел жениться.

Ваша жена балерина? Вы ходите на ее спектакли?

— Я ходил. В общем-то благодаря ей я посмотрел весь репертуар Мариинского театра, в основном, правда, из правой кулисы. Сейчас она не выходит на сцену, сидит с грудным ребенком. В свое время
она закончила Академию русского балета как исполнитель, сейчас закончила как педагог балета, собирается в магистратуру и хочет, как и ее мама, преподавать балет и репетировать спектакли в разных серьезных европейских театрах и балетных домах. А пока они открыли частную балетную школу с Матильдой, женой Сережи Шнурова, в Петербурге, где все желающие независимо от возраста могут заниматься балетом.

Вы совсем недавно были приглашены на встречу с президентом. Как она прошла, какие вопросы он обсуждал с театральными деятелями?

— Я был на встрече с Дмитрием Анатольевичем, и я лично убедился в том, что проводится какая-то работа, принимаются решения. Чтобы человек имел право на дебют, чтобы мэтры не хапали деньги из бюджета, чтобы каждый выпускающийся человек имел право на дебютный спектакль. Много всякого. Другое дело, дадут ли эти дебюты новое качество. Я считаю, что какой-то минимальный естественный отбор должен быть. Невозможно, если все вдруг начнут ставить... Это не потому, что я пробился, а теперь смотрю назад и начинаю перепиливать навесные мосты пилкой для ногтей, чтоб никто меня не догнал. Нет, ну просто Гергиев, например, спрашивает тоже меня, кто бы мог это поставить, а это, а есть ли молодые, посоветуй. Мне все время неудобно, потому что хочется кого-то посоветовать, чтобы не выглядеть таким гадом, который сам что-то поставил и за собой жжет мосты. А я вот не знаю, кого — честно! Может, потому что мало смотрю студенческие спектакли.

Да, скучновато. Никто не захотел быть Юрой-музыкантом, задавать неудобные вопросы.

— У нас были тезисы, вопросы, которые хорошо бы поднять и обсудить, которые действительно могли бы помочь современному театру. Встреча без галстуков. А спрашивать что-то компрометирующее? Че так все хреново в стране? А когда всем было хорошо? С чем сравнивать? На эту тему Сережа Шнуров очень смешно сказал, что восемьдесят процентов туалетов в этой стране деревянные, и никто не чешется, и сами обладатели этих туалетов, главное, не чешутся. О каких нанотехнологиях вы говорите? Сначала можно хотя бы унитазы поставить и канализацию провести, а то восемьдесят процентов населения ходит в деревянную кабинку в деревнях. Такого нет ни в одной цивилизованной стране.

ТЕЛЕТЕСТО

Опера, театр, кино, теперь и телевидение добавилось. Это от жадности?

— Ну, знаете, я полгода назад поскулил как-то, сидя за столом с родителями своей жены, мама которой очень известный педагог балета, а папа — известный советский кинорежиссер Виктор Соколов.
И им я сказал: «Я поднимаю трубку только для того, чтобы извиняться перед сорока театрами и говорить: да-да-да, сейчас сдам макет, эскизы костюмов, да-да-да, обязательно зайду выберу актеров».
И только звоню, и извиняюсь, и отпрашиваюсь, чтобы успеть все сразу. На что папа жены мне сказал: «Это гораздо лучше, чем обзванивать те же сорок театров и проситься на работу». Я подумал: да,
это гораздо хуже. Мне кажется, что пока я не беру больше, чем могу вытянуть, я не сильно волнуюсь, что не успею. Я не хватаю все подряд, а через одного отказываю — извините, ничего личного,
просто у меня система такая, что через одного я должен отказывать.

Телевидение — это авантюра, аттракцион?

— В какой-то степени авантюра, потому что совершенно новый проект с довольно странным форматом, который не все примут, но когда я получил предложение, то понял, что мы друг в друге заинтересованы, и согласился. Я прекрасно понимал, что все академические люди скажут: а, ну все, начал шутить по телеку, не быть ему в оперном театре. А еще мой любимый комментарий в интернете по поводу программы: «Бархатова отовсюду выперли, поэтому он пристроил свою голубую задницу на Первый канал». Я, когда это увидел, смеялся очень долго. Надо было добавить: наркоманскую, фашистскую голубую задницу, но это было бы слишком красиво. Откуда выперли? Это как заявление советского правительства: Бархатова отовсюду выперли, поэтому он пристроил свою голубую задницу на телевидение.

Опять будете шутить про Лукашенко? Даже КВН уже давно перестал улыбаться в сторону президента или премьера.

— Ну мы пока шутим, и ничего, не знаю, может, уже ждут на выходе.

Нет такого опасения, что черный ящик заглотит и от талантливого молодого режиссера Василия Бархатова останутся рожки да ножки?

— Не знаю, у меня же есть что-то еще кроме телевизора. Это же настолько противоположные вещи — опера и телевидение. Я не торчу в кадре, я режиссер, которого никто не видит. Я мог скрывать, что принимаю в ней участие, но я не собираюсь этого делать, потому что мне совершенно не стыдно. Но пока мне нравится этим заниматься. У меня все хорошо.


Бархатная революция